Жанр: запись из дневника
Время и место действия: Темный град, более двух сотен лет назад.
Действующие лица: Diamant de Limace.
Краткое содержание/суть/направленность отыгрыша: рекреация для самого Диаманта и для его персонажа как такового.

P.S. Внимание: «Много букв», существует положительная вероятность «не осилить».

***

«Я всегда приходил к ней, чтобы обнять ее.

И никогда не обнимал. Не знаю, почему все так… Быть может, потому, что чувства мне всегда казались уделом слабым, уделом женщин. А взрослому эльфу негоже было приходить к собственной матери, просто чтобы обнять ее - будто бы поплакаться о жизни своей хочу, горемычной. Но я все равно приходил. Вставал рядом, часто облокотившись обо что-нибудь или скрестив на груди руки; она заводила разговор о каких-то повседневных, незначительных вещах - совсем не то, что было мне нужно, но я не мог - или не хотел - прерывать ее. «Кажется, я забыла купить хлеба к ужину, - говорила она, например, или спрашивала, откликаясь на внимательный и холодный взгляд обсидиантовых глаз, просто: - Что?». «Ничего», - отвечал я непринужденно и отворачивался, не имея ни малейшего представления, о чем можно говорить дальше. Наверное, в этом и была истинная причина моего бессилия: я просто не умел выразить того, что чувствовал к ней. Иногда я приходил только лишь затем, чтобы спросить, не нужна ли ей моя помощь, в то время как на самом деле я вовсе не хотел тратить свои силы на какие-то там малозначительные ее просьбы. Это было своеобразным ритуалом, от которого я так или иначе получал больше, чем отдавал. Мне самому казалось это отвратительным, а я все приходил, и приходил…

Когда же ей на самом деле понадобилась помощь, когда диагноз лекарей стал для нас всех неотвратимым приговором, когда она нуждалась во мне больше всего,… я струсил. Я испугался! Мне было больно. Подсознательно хотелось сбежать от нее, куда угодно, как можно дальше, как можно скорее - и я поддался этому чувству безвозвратно. Я не дал ей ничего, даже то, что ее умирающему, корчащемуся в агонии болезни телу действительно было нужно - мою поддержку. Мне казалось, я смогу просто не обращать на нее внимания: не заходить в ее комнату на втором этаже замершего в тягостном ожидании обиталища де Лимасов, избегать ее взгляда, когда она все же вставала с постели. Я стал чаще выходить из дома, искал встреч, которые в обычных обстоятельствах посчитал бы ниже своего достоинства, или запирался у себя и подолгу занимался в окружении одних только книг да пыльных свитков из личной библиотеки. Своим юным коллегам из Башни я говорил, будто она вскоре умрет, а меня заботит лишь неминуемый «обвал в моей золотодобывающей шахте», позволявшей мне досель заниматься любимым делом без необходимости подыскивать такую ненужную и крайне утомительную работу. Я не искал их жалости - а мог бы - я хотел только, чтобы меня считали бездушным чудовищем. Быть может, потому, что мне жаждалось быть им на самом деле - не чувствовать, не видеть, не любить. Но я видел. И чувствовал. И любил.

Морий, насколько же легче мне было считать ее априори мертвой, нежели напрячь жалкие остатки силы воли и посмотреть правде в глаза! Живой труп - вот кем я ее себе представлял, когда мыслями непроизвольно возвращался к ее одру, думаю, не стоит даже уточнять какому. И то, что я лицезрел, не вызывало во мне ни отвращения, ни жалости, ни злости - только боль, бесконечную и безжалостную ровно фатум боль. Своим точным зрением, острым как нож хирурга и едким как самая едкая кислота с моего алхимического стола, я подмечал все, что хотел бы забыть навеки и не увидеть более никогда: ее редкие, ломкие волосы, некогда полноцветной копной спадавшие на плечи… Тонкие, нежные руки, рано изъеденные раздувшимися зелеными червями вен… Строгие, но до сих пор милые черты лица, которые накрыла целая сеть мелких морщинок и морщин… А самое страшное - там, под потной, прилипающей к телу тканью темного халата - последние дни она носила только черное, будто обратилась во тьму за мною - огромные, страшные рубцы на обвисших, выпотрошенных заживо грудях.

Жестокая усмешка судьбы: краткий период перед самой ее смертью мне казалось, что она идет на поправку. Собственно, так оно и было: к ней вернулись душевные силы, жажда путешествий и знаний, она возвратилась к работе и семье, а мы с отцом пристроили к ней… лекаря… иного лекаря, латающего душевные раны… Ха!.. На один безумно долгий и почти что бесконечный миг мне почудилось - почудилось, как же отвратно это слово звучит из уст ученого чернокнижника - что все станет вдруг… как прежде. Но вскоре я осознал, что ничего не бывает как прежде. Мнившаяся мне бессмысленной пословица о реке, в которую нельзя войти дважды, вдруг обрела значение… Сначала она убрала в шкаф все платья с глубоким декольте. Она не скрывала, но делала это так обыденно, что казались чересчур иррациональными, наигранными все те улыбки и заверения ее в душевном спокойствии. Затем она отдала служанкам те изысканные вещи, которые стали вдруг ей велики - а ведь в сравнении с женами друзей отца она была просто королевой. Теперь же стройность сменилась болезненной худобой. Несомненно, она все еще была жива: она ходила, разговаривала, занималась по дому и делала все то, с чем существовала досель. Но как-то по-другому: все это были мелочи, которые замечал лишь я один - забытое на середине дело или положенная не на то место книга…

Иногда я спрашивал - не богов, нет, но магию, свою науку: «Почему?». Люди смертны и это в порядке вещей - значит, нет ничего сверхъестественного в том, что Морий день за днем уводил ее от меня - или меня от нее, это было даже проще. Умирали все: и Темные, и Светлые, касалось ли это крови или души, не важно. Умирали дети, умирали старики, растения, птицы, животные - в том числе и под моим ножом. Но болезнь, забирающая алхимиков, рабов, болезных и эльфов, заблудившихся в опиумно-табачных грезах, выбрала ее. Ту, кто ни разу в жизни не взял в руки понюшку табака. Ту, кто проводил в окружении благодатной зелени и ненавистного нам солнца больше, чем все темные вместе взятые. Ту, кто никогда не занимался деятельностью более опасной, чем нарезка овощей… Целитель душ сказал, что это нервное. «Что ж, в таком случае, тебя эта болезнь обойдет стороной, мальчик мой», - рассмеялась она тогда. Внешне, мама, внешне.

Когда же это случилось, я был в Башне. Служка, присланный из дома, не прошел дальше парадной залы - известие мне принес уже кто-то из своих. Кажется, я только скривился в ответ, мол, чего еще я там не видел? И перевернул страницу, вернувшись к прерванному чтению… якобы. Я знал, что на один пергаментный разворот у меня приходится примерно сто сорок четыре удара сердца, или четверть маленьких песочных часов. Нужно было только размеренно считать, не ошибаясь, - и вовремя переворачивать пожухлые от времени листы.
Не могу вспомнить и строчки.

На похоронах меня не было тоже. За отцом и его помощниками я малодушно наблюдал из окна, не сдерживая презрительной гримасы, от которой любой хрусталь, по моему мнению, должен был уже покрыться трещинами и расколоться, вонзив острейший из осколков в мерзкую мою лицевую мышцу. Говорят, по матери плакали только ее коллеги да немногочисленные друзья - родственников по человеческой линии у нее уже не осталось, а если бы и остались, то что?.. Ей было чуть больше ста лет - ничтожно малый срок для воспитанницы Академии и жены не скупящегося ни на какие эликсиры эльфа…

…Сейчас, много месяцев спустя, пытаясь проанализировать все последующие действия мои в тот день, сделать выводы относительно моих невнятных мотивов и оценить результат, я прихожу к пониманию того, что эльфы более эмоциональные назвали бы… горем. Я же больше склоняюсь к термину «экспансивное расстройство личности». Любые попытки справится с такой силы эмоцией в максимальной точке ее развития были заранее обречены на провал… Но я и не собирался ее контролировать, как бы дико сейчас это не звучало. Я считал, что мной все еще движет логика и рациональность, мое сознание охотно работало на подсознательные инстинкты, подыскивая для его действий достаточно весомые оправдания, дабы не прекращать разрушительного процесса. Однако вплоть до самого конца меня все же сопровождало - или мне казалось, что сопровождало - завидное благоразумие. Я даже собирался рассудительно доказать самому себе, что самое мое поведение никоим образом не могло убить ее - я собирался отыскать и тем самым удостоверится в истинной причине ее смерти, то есть опухоли.

Железную решетчатую створку фамильного склепа я искал фактически на ощупь в наползшем с гор утреннем тумане. Металл был холоден ровно мои мысли и столь же неподатлив. В конце концов, мне пришлось приложить усилие - и я оказался внутри, где меня встретил один только полумрак: темноту не прореживали даже лучи тусклого, забранного облаками солнца. Стоит честно отметить, что вниз меня погнала отнюдь не решимость, а какое-то тупое осознание того факта, что на верхней ступени лестницы я был чересчур приметен для иных посетителей кладбища. Конечно, в столь-то ранний час.

Склеп был прохладен и, вопреки моим ожиданиям, довольно просторен. Четыре гранитных колонны, поддерживающие арочный свод, были поболе локтя в поперечнике, а стены на ощупь казались шершавыми и даже колкими, так что оставили по себе неприятные воспоминания… да, пока я двигался вперед, я держался стен, хотя прекрасно ориентировался в той почти кромешной темноте, которая царила в могильнике. Гранитные гробы в продолговатых нишах были испещрены резной эльфийской вязью, но нужный я умудрился едва не пропустить: девичья фамилия матери, несмотря на то, что при бракосочетании она ее сменить не захотела, мне мало о чем говорила, а по имени ее звал только отец. Смешно, конечно, но что я ожидал там увидеть - органично и любовно выведенное… «Мама»?

Это сыграло не последнюю роль в тогдашних моих ощущениях: я пальпировал, кромсал, резал и протыкал, отводил в сторону мышцы, стирал излишки крови и в принципе искал причину смерти совершенно будто бы чуждого мне человека. И я нашел… гораздо больше, чем искал. Дважды я отходил от вывороченного хладного трупа и дважды горло мне схватывали рвотные спазмы. Я переносил их стоически, ибо желудок мой все равно был пуст, а холодный камень колонн дарил поистине отрезвляющую силу. С упорством маньяка продолжал я копаться в ее внутренностях, а руки мои были уже по локоть в крови, желчи, жире и лимфе. Но я нашел их все. Четырнадцать и двадцать шесть. Маленьких и больших, с горошину и с ягоду. Черных, шишковидных и словно бы пузырящихся, пожирающих ее существо изнутри, заражающих близлежащие ткани и органы, распространяющихся по кровотокам, оседающих там, где их меньше всего ждешь, страшных, мутирующих. Сначала я говорил себе: «Вот видишь, это совсем даже не ты» - или «Вот еще одна дрянь!». К тому моменту, как я вырезал и кинул в банку последний скользкий комок карциномы, слова перестали иметь для меня значение. Я устал что-либо повторять и что-либо делать вообще - и, сдается мне, на тот момент я даже устал мыслить.

Недвижимо точно статуя сидел я у самой ее развороченной груди, неотрывно наблюдая за знакомым до боли лицом, на которое я раньше просто боялся бросить взгляд. Но ничего страшного в нем не было. В нем вообще ничего не было. Она не упрекала меня в том, что я опять занимаюсь какими-то «темными непотребствами», не грозила мне страшными проклятиями за то, что я нарушил ее покой, не улыбалась как обычно, понимающе и немного сочувственно, глядя на мои очередные «поиски истины». Она не смеялась, не плакала, не впадала в задумчивость, непроизвольно накручивая кончик светлого локона на тонкий палец, не подносила костяшки кисти к губам, устремляя взгляд нежно-малахитовых глаз куда-то в пустоту. Не щурилась на солнце и не поджимала смешно губы, как всякий раз, когда отец совершал очередную глупость - чаще и даже обязательно ради нее - не поднимала брови и не тянула шею, завидев вдруг что-либо действительно необычное и изумительное. И даже этого усталого, но все еще живого отблеска, что существовал в каждом сантиметре ее кожи, волос и глаз последние годы - даже его не было видно под невозмутимым саваном смерти. Я протянул руки… и обнял ее.

В дикой гримасе кривясь и стараясь сдержать рвущие из глаз потоки слез - и не сдерживая - я обнимал ее хладный труп с уже вывалившимися на меня кишками и сгустками крови и шептал, и кричал как дурак все одно:
- Прости меня, прости, прости, прости меня, прости меня, прости…
Но она не слышала. Не откликалась. Не обнимала в ответ.
И никогда уже не обнимет».