Жанр: зарисовка далёкого прошлого.
Время и место действия: Темный град, более двух сотен лет назад.
Действующие лица: Diamant de Limace.
Краткое содержание/суть/направленность отыгрыша: просто размышления на тему, благо повод представился… Какие-то сумбурные, малоосмысленные по сравнению с предыдущими, о матери Диаманта, но и праздник у меня выдался ровно такой же…

— Рождество надо праздновать как следует.
— Даже во время войны?
— Особенно во время войны.
(с) From Time to Time

Это странное чувство, когда ты заходишь в дом, спокойно вздохнувший от последнего гостя всего несколькими минутами ранее. Вежливо, осанисто кланяешься ему, припозднившемуся свидетелю твоего возвращения, поднимаешься по тёмным от старости, будто бы обугленным ступеням, тянешь на себя тяжёлую дверь – её никто тебе не откроет, ведь ты, в конце концов, опоздал на целый праздник. Переступив порог, ты останавливаешься, снимаешь промокший от снега плащ, медленно, как во сне, словно давая кому-то, кого бы ты и сам не смог назвать, последний шанс – и окончательно понимаешь, что тебя здесь никто не ждёт. И ты вроде бы знал это заранее, но почему-то, на обратном пути, отрешённо глядя в неосвещённые окна домов, ступая полупустыми улицами и глядя на ослепляющее сегодня как-то по-особенному чисто утреннее зимнее солнце, не думал об этом совсем. Это чувство, которое ты непременно со временем забываешь и почти уже безболезненно вновь, и вновь, и вновь вспоминаешь – ты испытывал сотни раз.
Опустошённость, которую принято заедать прошлогодним куском пирога.
Диамант не дождался служанки и скинул плащ и сумку на банкетку для гостей. У него не было желания выяснять отношения с наёмной прислугой, а у неё, по всей очевидности, времени на выяснения. Дом, как ошибочно можно было бы предположить, после непрерывного ночного бдения всё ещё, а может быть, уже не спал. Он отряхивался, точно большая степенная собака, от всей той грязи, что успели в него нанести многочисленные гости, освобождался от цепей разноцветных гирлянд и выходных штор, ещё лениво и чуточку сонно, с долженствующим тому сожалением, выметал из себя последние остатки минувшего праздника. Такая же сонная, как дом, служанка, в новенькой парадной форме – признаке достатка хозяина, даже если показного – звенела грязными бокалами и собранными в неравные этажерки тарелками, убирая со стола в гостиной. Приглушённый утренний полумрак тревожился лишь несколькими светлыми, тусклыми дорожками, в которых видна была тихо оседающая пыль. Скрадывались, искажались цвета: тёмного дерева стол, резные стулья с высокими спинками, шкафы, картины и гобелены стали одинаково серыми, словно бы застывшими в этой пыли. Изумрудная зелень стен казалась заплесневелой. Света хватало ровно настолько, насколько того требовалось прислуге; завидев хозяйского сына, эльфийка поспешила было зажечь свечу, но Диамант остановил её слабым движением руки:
– Не надо, – мягко вторил ученик Башни своему жесту и добавил поспешно, опустив взгляд на вновь принявшиеся за тарелки слишком нежные для посудомойки, серые, тонкие пальцы: – И это оставь. Оставь всё, иди.
Хорошо воспитанная девушка, что было редкостью для простой прислуги не самого богатого дома де Лимасов, поклонилась и вышла через другую дверь, в кухню. «Наёмная. Отец пригласил её специально для вечера…». Шальная мысль промелькнула в его голове и тут же погасла. Это не его дело. Эльф окинул взглядом разновеликие животные останки и остатки различных блюд, выбрал самое приглядное, после чего придвинул к себе уже давно охладевшую утку в яблоках и оторвал от неё приличный кусок. Тут же, рядом, нашлась почти девственно полная посуда с клюквенным соусом. Пресную, невкусную дичь он заглатывал не жуя, отщипывая прямо от общего блюда. Он не мог сказать, что был чрезвычайно голодным или куда-то спешил – просто подобное обращение с тем, что осталось от всеобщего новогоднего застолья, казалось ему вполне естественным. В конце концов большая часть этого добра достанется собакам. Он вытер жирные пальцы о нижний край и без того запятнанной скатерти и потянулся за куском хлеба к своей запоздалой праздничной трапезе…
– Ты вернулся, – раздался за его спиной чуть хрипловатый, грубый голос, который бы он узнал даже спустя тысячу лет. Диамант неохотно сел вполоборота к говорившему и облокотился одной рукой о стол.
– Не знал, что ты собираешься так обильно отмечать праздник, – прорезь скрежета в ещё не наигранном спокойствии. Как удивительно возрастает богатство оттенков в разговоре мужчин, знакомых меж собой не первый десяток лет.
– Праздник, который ты пропустил.
Этот голос не обличал и не корил, он просто констатировал факт. Как всегда. Но как и всегда в нём можно было уловить нотки чего-то иного, чего-то, что настоящий сын должен был бы понять, вычленить в этом вечно серьёзном и озабоченном баритоне, казалось, давным-давно. Старший де Лимас спустился по лестнице со второго этажа и, направляясь мимо длинного праздничного стола, как бы невзначай заглянул за плечо сына.
– Наверное, стоило бы сварить из неё суп.
– Мне и так нормально.
Он смотрит на своё блюдо с холодной птицей, полуобглоданной, с вывороченными костями, и как будто только сейчас, после этого уже неуместного замечания, понимает – ненормально. Но он не обратится к прислуге, в отличие от отца, который уже подзывает девушку – другую тёмную эльфийку, та, со слишком нежными пальцами, наверняка, покинула негостеприимное место – и требует себе завтрак. Немолодой эльф с чёрной короткой стрижкой на деловой лад садится через несколько стульев от самого Диаманта. Говорят, эльфы не стареют. Только сами эльфы знают, что это неправда: они стареют ровно как и все, просто это труднее увидеть. Морщины, которых с каждым годом всё больше, прорезавшие лоб, омрачённый заботами, эта усталость в глазах, подёрнутых житейской пеленой – Диамант, как и любой ребёнок, для которого родители больше образ, чем реальные существа из плоти и крови, раньше всего этого не замечал или не хотел замечать. Он равнодушно наблюдает за тем, как суетливо и споро очищается участок стола перед господином этого дома, как пытаются то же самое повторить с его тарелкой, но не дожидается этого и встаёт, чтобы уйти в свою комнату. Он смотрит на отца, хочет сказать хоть что-то, всем своим существом, своей ещё не окончательно уснувшей совестью чувствуя – нужно что-то сказать…
Мгновение в бытовой пустоте, тянущееся бесконечно долго… Такое неприятное, стыдливое, как будто бы грязное, так что ни одна служанка не смогла бы его отчистить. «Ты хоть в курсе, что менее полугода назад умерла моя мать? Ты помнишь, что всего жалкие несколько месяцев назад умерла твоя жена?» Он понимает, он уже не ребёнок – есть вещи, которые делать необходимо. «Ты празднуешь на её костях». Например, такая вещь как пир по случаю новогодней ночи. «Она бы вырвала тебе волосы, если бы узнала». Это важный приём. «Хотя бы сделай вид, что скорбишь о своей утрате». Для торговых отношений. «О моей утрате». Ценное, надлежащее мероприятие. «Мне нечего тебе сказать». На котором должен присутствовать, не может не присутствовать, не присутствовал наследник отцовского дела. «Я всё понимаю». Они оба знали, что этого уже никогда не произойдёт. Это была фальшь, в которую играют по привычке. Только с одним отличием: его сын не может больше улыбаться гостям. Ему не на кого обернуться. Не к кому прийти, устав от общества несносных соседских девиц или щеголеватых, возомнивших о себе слишком много детишек торговых партнёров. Не для кого принимать глупейшие безделушки, выслушивать до конца никогда не сбывающиеся пожелания и резать полагающийся по такому случаю пирог на всех праздношатающихся незнакомцев в их гостиной – терпеть, терпеть, терпеть этот извечный, безвкусный и всюду, в каждой традиционной мелочи, в каждом пьяном словечке поддельный праздник жизни.
Он ничего не сказал. Ему хотелось спать – после бессонной ночи, проведённой в изучении географических карт и подробнейших описаний с многочисленными отсылками, заставляющими его искать всё новые и новые книги. Но больше всего ему вдруг захотелось принять ванну, хотя в условиях зимы это было не столько необходимо, сколько хлопотно. Он поднял свою трость, а другой рукой сделал жесть, как будто растирает что-то между пальцев, после чего поднёс их к носу. Они всё ещё пахли библиотечной пылью и алхимическими смесями, которые жгли в Башне на праздник первогодки. Но к ним теперь примешивался отвратительный, вызывающий изжогу запах жирной, холодной, праздничной утки.